перед вами другой человек, с более страстной душой, с более широким самолюбием. этот имеет в себе как будто от природы всё то, что для онегина составляет предмет забот. он не хлопочет о туалете и наряде: он светский человек и без этого. ему не нужно подбирать слова и блистать мишурным знанием: и без этого язык у него как бритва…общее у всех этих людей то, что в жизни нет им дела, которое для было бы жизненною необходимостью, сердечной святыней, религией, которое бы органически срослось с ними, так что отнять его у них значило бы лишить их жизни. всё у них внешнее, ничто не имеет корня в их натуре. они, , и делают что-то такое, когда принуждает внешняяlнеобходимость…они постоянно говорят вам: вот что мы знаем, вот что мы думаем, а впрочем — как там хотят, наше дело -— сторона… пока не было работы в виду, можно было ещё надувать этим публику, можно было тщеславиться тем, что мы вот, дескать, всё-таки хлопочем, ходим, говорим, рассказываем… даже больше — можно было заняться кутежом, интрижками, каламбурами, театральст- вом — и уверять, что это мы пустились, мол, оттого, что нет простора для более широкой деятельности. тогда и печорин, и даже онегин, должен был казаться натурою с необъятными силами души. но теперь уж все эти герои отодвинулись на второй план, потеряли прежнее значение, перестали сбивать нас с толку своей загадочностью и таинственным разладом между ними и обществом, между великими их силами и ничтожностью дел их…
